[olya575]

03.12.2011 в 01:53

Пишет  Eia:

В скобках
Фандом: Sherlock BBC
Название: В скобках
Автор: Eia
Пейринг: Джон/Шерлок
Рейтинг: R
Категория: слэш, романс
Размер: мини
О чём: по мотивам заявки kink 8.09: АУ, где Шерлоку 15 лет, Джон на десять лет старше, и разница в возрасте мешает их отношениям.

...Джону девять, и залитая солнцем игровая площадка для малышни, где он застрял бесславно и безнадёжно, похожа на гудящий пчелиный улей. За углом вразнобой тарахтят автоматные очереди; судя по долетающим в песочницу крикам, прямо сейчас без Джона подходит к концу штурм наркодилерского логова в нищем пригороде столицы Гвинеи-Бисау. Его собственный автомат печально валяется в песке, и страшно хочется туда, за угол, где выжженные солнцем африканские крыши и изворотливые противники в узких проулках. Но Джон не может уйти. Он связан словом.

Гарри, которую он караулит, в беспокойном улье неугомоннее всех. Она носится, сея смятение: то и дело порывается укусить Клару, толкнуть Билли, выхватить синий грузовичок из рук Сэма и разнести, шлёпнувшись навзничь, песочный домик тёти Сью; и тут же покушается на её конфеты, и тут же мчится к чужой коляске – отрывать подушку, зачем же ещё... А Билли уже готов замахнуться лопаткой, и Клара вот-вот расплачется, и тетя Сью - на четвереньках, собирает рассыпанные леденцы, а Сэм тем временем не прочь попробовать на вкус оставшееся в руке игрушечное колесо... Взрослых вокруг - уйма, но что от них толку! Они слепы, как котята, и неповоротливы, как рыбы в ведёрке - только и могут, что вздыхать сквозь хихиканье и закатывать глаза. Повсюду успевает один Джон.

Он ловит Гарри за руку, чтобы второпях, но осторожно провести её ладошкой по щеке Билли: "Не обижайся, она больше не будет!" - и тут же сунуть в эту ладошку пучок травы: чтобы расстроенной Кларе подарила, во избежание. В разинутый рот Сэма в последний момент впихивается леденец, а колесо Джон на бегу приделывает, куда положено – и ещё бросает в кузов грузовика горсть песка для полного порядка. Подхватывает сестру у коляски и несёт назад, заманивая конфетной обёрткой; Клара прячется от Джона за воздушным шаром, едва завидев его ношу, а Сэм и Билли радостно топают навстречу – чтобы загрузил машинку снова... Всё это – ужасная, просто чудовищная трата времени, когда за углом полицейский отряд особого назначения просит поддержки с воздуха. Но Джон не может помочь своим. Нельзя подводить маму. А ещё нельзя оставлять Гарри с детьми: она хорошая, очень хорошая, и совсем непонятно, зачем вдруг решила вести себя, как плохая – но у неё отлично выходит, и сейчас её страшно хочется шлёпать, и вдруг кто-нибудь да не выдержит, если Джона не будет рядом...

А тут ещё - подумать только! - из-за угла выворачивает Бетти с левреткой!.. От ужаса Джон даже зажмуривается. Солнечный улей на миг замолкает, чтобы через секунду - это сто раз уже было - с восторженным визгом метнуться к собаке; поймать Гарри проблем не составит, но разве можно одному переловить всех? И взрослые опять не успеют, и пёс испуганно шарахнется, и кто-нибудь будет укушен... Мгновение повисает в пустоте и тянется – это время цепенеет вместе с Джоном (оно всегда так делает, когда нужно срочно что-то придумать, когда бой и когда кто-нибудь ранен) – и в это мучительно-нескончаемое мгновение он отстранённо замечает того, о ком совсем забыл.

В песочнице есть ещё один ребёнок – внук джоновой соседки. У него странное имя, он младше всех в улье и ещё совсем ничего не говорит. Он сидит на песке в стороне от других детей и просто смотрит – не шевелясь и не отводя глаз, как зачарованный: на хорошую Гарри, которая ведёт себя, как плохая; на Билли, который хочет ударить; на Клару, которая хочет заплакать; на Сэма, который хочет попробовать; на Бетти, которая ничего не понимает... У него невозможно ясные, светлые глаза – серые, чуть тронутые то ли синевой, то ли зеленью, как вода в пруду, где в отражённых облаках живут озёрные феи; мама у него – наверняка из озёрных фей, и, может, поэтому-то он здесь всегда без неё. А кудряшки у него смешные и непослушные, их хочется погладить – но он никогда не подходит близко; надо сделать ему вертушку из цветной фольги, только чтобы тоже – очень красивую и чтобы интересно было смотреть...

Джон подхватывает с песка забытый Кларой воздушный шарик. И заканчивает мгновенье оглушительным хлопком - все оборачиваются к нему, и взрослые, и дети; левретка прыгает Бетти на руки, и, кажется, никто даже не понял, что все спасены. Клара привычно хнычет, но Джон немедленно повязывает ей на запястье оставшуюся от несчастного шарика ленточку, и это меняет дело. А уже через миг Гарри тянется высыпать ей на макушку ведро песка, и снова нужно смотреть в оба...

Джон не умеет чувствовать кожей чужой взгляд – даже самый пристальный, даже самый любопытный. И не знает, что растрёпанный мальчишка, который не умеет говорить, снова смотрит - как зачарованный. Туда же, куда и раньше.

На него.


-----


...Джону семнадцать, и за минувший месяц он ночевал дома, кажется, три раза. Его жизнь пуста и беспросветна, это мучительно, и ничего лучшего, чем развеивать себя по ветру, просто нельзя придумать. Во вторник он вернулся из Парижа, где прожил неделю с десятью франками в кармане, и это был незабываемый опыт; в четверг Бетти сказала ему, что они не созданы друг для друга, и он выслушал её совершенно невозмутимо; а вчера в прямой связи с тем коротеньким разговором пришлось долго прикладывать к разбитой губе банку ледяной кока-колы. Хорошо бы снова уехать. Дни проходят, сгорают, утекают сквозь пальцы; ещё два раза по семнадцать лет, и Джон будет глубоким стариком. И ему страшно хочется, чтобы прожитого было больше, чем непрожитого, а подлинного - больше, чем выдуманного. В общем-то, и та драка вчера, по большому счёту, была не из-за Бет. А только из-за того, что Джон отчаянно хотел пережить что-нибудь настоящее...

Шерлок смотрит на него с любопытством. И, пожалуй, удивлением. И чем-то ещё, чего Джон не может распознать.

Шерлок худой, как ивовый прут, и слишком незагорелый для мая. На тоненькой шее – впечатляющий синяк. Это скрипка.

- Claire comme le jour, - снисходительно сообщает он джоновым ботинкам, пока шествует мимо, к письменному столу. К его неожиданным умозаключениям невозможно привыкнуть ровно так же, как и к привычке преподносить их. И Джон, застигнутый врасплох в тысячный, кажется, раз, сбивается с мысли на тщетную попытку догадаться, каким образом выдаёт историю его недавних странствий разношенная пара обуви. А мальчишка раскладывает книжки, пряча под ресницами сверкающее торжество.

- Il est frappant, - со вздохом кивает Джон и садится напротив. Шерлок прикусывает губы; он доволен собой просто нестерпимо, но пытается сохранить равнодушный вид, и приходится добивать: - Merveilleux!

Это больше, чем может тот может вынести. И это чистая правда, так что никаких проблем с тем, чтобы произнести её вслух.

Об успехах юного дарования в математике, увы, не скажешь ничего отдаленно похожего.

- Вот, - Шерлок, помявшись, раскрывает тетрадку, исчерканную красным вдоль и поперёк. Никаких оценок новый учитель ему не ставит. Явно вследствие немалой выдержки.

- Ну, - прокашлявшись, сдержанно начинает Джон, - это, по крайней мере, лучше, чем в прошлый раз. Ты меня, со всей очевидностью, слушал. Ошибки сплошь новые.

Взгляд у мальчишки - острый, как блик света на стеклянном осколке. Только смотрит он безотрывно. От такого взгляда должно быть не по себе, но Джон привык.

Распределительное свойство сложения относительно умножения - это их полоса препятствий на сегодняшний вечер, и тут есть, над чем призадуматься. Джон и призадумывается. Растолковывать правила арифметики девятилетнему мальчишке с глазами владычицы озера – несравненно и необъяснимо труднее, чем готовиться к собственным экзаменам. Слишком плохо он совместим – не с математикой, но с учебниками. И со школой. И с вообще любыми дорогами, которыми ходят обычные люди.

- Давай так, - нахмурившись, Джон вырывает из тетради чистый лист и быстрым почерком строчит на нем: 2(3+5+7)=... Шерлок следит, затаив дыхание: Джон – левша, и то, как он пишет, завораживает мальчишку не хуже, чем танец удава. – За скобками – множитель. Это Винни-Пух. А в скобках - все-все-все. Чтобы раскрыть скобки, ты устраиваешь Винни что-то вроде Рождества: берёшь за шиворот и несёшь в гости ко всем по очереди. Смысл - никого не забыть. А потом, что получится, сумми...

Шерлок смотрит, недоумевающе хмурясь, и Джон осекается.

- Ты не читал, - угадывает он без слов и прекращает рисовать стрелки, обозначающие предполагаемые рождественские маршруты. - Не может быть, Шерлок. Винни-Пух. Прожорливый плюшевый медведь!

- Должно быть, я удалил это с диска, - мальчишка небрежно пожимает хрупкими плечами. Вид у него до того независимый, что почти и не уязвлённый. - За ненадобностью.

- А Алиса? – риторически уточняет Джон. - А Питер Пэн?.. Отлично, просто отлично. Из всего прочитанного обязательно нужно было удалить именно то, что помнит каждый нормальный ребёнок! - Шерлок смотрит, не говоря ни слова. - Послушай, а музыка? Ты и её со своего бесценного «винта» удаляешь? За ненадобностью?

Шерлок не отвечает довольно долго.

- Нет, - говорит он, наконец, снисходительно и не без удивления, и ответ выводит из равновесия всё в Джоне, чего не вывел Винни-Пух. - Музыка не удаляется. Она повреждает кластеры.

- Хорошо, - кивает Джон очень спокойно – правда, после долгой паузы. - Хорошо-хорошо. К чёрту Винни-Пуха. - И музыку – тоже к чёрту, да ещё какому: самому чёртовому и с исключительно развесистыми рогами, потому что коммутативное свойство сложения – от перемены мест слагаемых сумма не меняется – Шерлок укладывал в голове трое суток как раз из-за неё, да и по сей день нет уверенности, что уложил. - Множитель за скобками – это я. А ты...

- Нет, - перебивает мальчишка, с сосредоточенным видом разворачивая листок к себе. – За скобками я, а ты – внутри, где все-все-все. Вот Рождество, и я беру себя за шиворот и несу... к тебе. Так?

- Ко всем, - поправляет Джон, каким-то чудом не поперхнувшись. – Вот Рождество, и ты берёшь себя за шиворот, и несёшь по очереди ко всем. Друзьям, я имею в виду.

Шерлок усмехается и начинает писать – неожиданно уверенно, и Джон замирает с волнующим чувством: в его утекающей сквозь пальцы жизни только что состоялось, кажется, нечто подлинное. Такое, что, наверное, никуда и никогда не канет. Он выдёргивает новый тетрадный листок и пишет тоже: на ходу выдумывает новые задания, так и сяк переставляя скобки и подбирая заковыристые числа, которые Шерлоку придётся самому представлять в виде суммы; мальчишка азартно экспериментирует, внося себя в скобки то с одного края, то с другого, и путается, увлекаясь. Но дело идёт. И под конец, в качестве бонуса и в порядке эксперимента, Джон даже вводит в скобки разность.

- ...Ну почему в классе-то так было нельзя? - задумчиво интересуется он под взглядом, исполненным откровенного триумфа. Шерлок сияет, как луна и звёзды, и где-то внутри у Джона тоже что-то сияет - но раз уж он оказался в роли педагога, то улыбаться, как придурок, не может. И не улыбается.

Вопрос повергает мальчишку в искреннее недоумение.

- Потому что, - заявляет он так, словно вынужден объяснять очевидные вещи. - Мне лучше думается с тобой.

- О. Это, конечно, достаточная причина. - Джон вспоминает, сколько часов, которые можно было бы посвятить своим личным делам, он извёл на таблицу умножения. Стоило бы, наверное, возмутиться - но расточитель его времени смотрит так, словно понимает абсолютно всё. О настоящем и выдуманном - особенно. - Ладно. Считай, что я подарил тебе свою "запоминалку". Увидишь множитель у скобок - знаешь, что делать. За шиворот - и по очереди, главное - не сбиться.

Шерлок неожиданно сверкает глазами.

- О, Джон. Как будто я не обойдусь без запоминалки! Я же всё понял. Правда, понял. И как оно работает, и зачем!

- Вот и отлично. Надеюсь, ты счастлив. - Хорошо бы щёлкнуть его по носу, но что-то мешает - есть в нём - хрупком и тоненьком, с его пронзительными глазами, беспомощными кудряшками и "скрипичным засосом" на шее - что-то, ускользающее от слов, что не позволит даже просто дотронуться. Джон выбирается из-за стола и набрасывает на плечи куртку; Шерлок немедленно вскакивает за ним следом, и в его цепком взгляде - опять слишком много того, что невозможно распознать.

- Ты завтра придёшь? - спрашивает он. Спрашивает напряжённо, и его беззащитность лишает возможности сердиться и отказываться.

- Если только смогу, - отвечает Джон как можно уклончивее. И, уже сказав это, обнаруживает, что кивает.

Конечно, он придёт. Он приходит всегда.


- ...Эй? - окликают его у двери, и Джон оборачивается. Шерлок мнётся, что для него нетипично, но не спросить не может. - А ты... Выходит, ты носишь в скобки плюшевого медведя?
- Да. Это оскорбляет твой разум?
- Нет! - опять удивление, даже недоумение. И странный блеск, и то самое неотступное "что-то ещё". - Это же прекрасно.


-----


...Джону двадцать четыре, и завтра у него с самого утра столько дел, что впору записывать план на двухметровом свитке. Тридцать шесть часов до начала семестра и новой рабочей недели одновременно. Первый поезд до Лондона - в семь; Джон бросает в чемодан вещи - их немного - и мучительно соображает, во что уложить наконец-то собранные для учебного скелета руки так, чтобы отсоединять как можно меньше костей.

Минувшей праздничной недели не хватило, чтобы увидеться со всеми, с кем хотелось. Многие не смогли приехать домой даже на Рождество; а многие - смогли, и чувство такое, что если в наступившем году Джон выпьет ещё хоть каплю спиртного, то от отвращения умрёт прямо на месте. Бет разведена, Фил работает в Дублине, у Стэна на третьем десятке нашли врождённую аномалию почек, а старшая сестра Сэма и Билли уже полгода снимает квартиру с Джоном в одном квартале, и он с ней ни разу не пересёкся.

Майкрофт Холмс работает где-то в Правительстве. Шерлок заканчивает школу экстерном. Гарриет говорит, за минувшие полгода он стал еще красивее. И это единственная несостоявшаяся встреча, которой Джону по-настоящему жалко.

Джон захлопывает крышку чемодана и критически оглядывает костяные руки. Доставить ценный груз в университет будет непросто; Джон берёт со стола кусачки и примеривается к шнуру, которым соединил локтевые суставы.

Его сосредоточенность разбивается звучно ударяющимся в окно комком снега.

На занесённом газоне стоит Шерлок, которого Джон узнаёт сразу, хотя сквозь отражение комнаты в стекле трудно разглядеть вообще что-то. Но кто ещё может в январе выбежать из дома без верхней одежды? И кто ещё может быть так неправдоподобно, так нечеловечески строен?

Джон поднимает оконную раму, чтобы сказать неизвестно что; руки успевают раньше, они говорят сами: торопят внутрь и обещают прирезать. Шерлок не медлит. Одним сплавленным движением - неожиданно быстрым, неожиданно лёгким - шагает к окну и перебирается в комнату через подоконник.

- Привет, - говорит Джон. Опускает раму и невольно отступает. Гарриет сказала: он стал ещё красивее, но не сказала: как лунный свет, и это как-то внезапно. Шерлок оказывается высоким. И тонким - но не болезненно и не нескладно; изящным без хрупкости - это, скорее, требование осторожности в прикосновениях, диктуемое всякой красотой вне зависимости от того, насколько она прочна. Кто-то говорил про бокс, вспоминает Джон, и кто-то говорил по фехтование. Шерлок держится напряжённо, хотя произведённым впечатлением, кажется, доволен; а в кресло усаживается, как в своё собственное - он приходил кое за чем из твоих вещей, сказала Гарриет, но не сказала, как часто и как надолго...

- Хорошо, что заглянул, - слышит Джон собственный голос. - Я заходил к тебе после Рождества, но, видимо, не застал дома.

Шерлок не отвечает. И не спрашивает. Разучился произносить слова вдобавок к тому, что неспособен написать не то, что письмо - даже открытку, и не выносит телефонных звонков?

Джон и забыл, какие узкие у него запястья. И какие длинные пальцы. И как он складывает ладони у губ, и как смотрит поверх, и насколько тяжёлый, недетский у него взгляд. Испытующий. Чуть удивлённый. С пониманием без сочувствия. И чем-то ещё, чего Джон никак не может распознать и назвать словами.

Это, в общем, неудивительно, потому что одновременно он пытается не смотреть на Шерлока так, как будто в первый раз видит, и, вдобавок, отогнать странную мысль о том, что не знает, каковы его кудри на ощупь.

- Ты снимаешь квартиру в Ист-Энде, - наконец, произносит тот. Шёпотом - потому что это единственное, в чём он властен над своим голосом. И очень похоже на то, что он уже давно не разговаривает никак иначе - сухость и холод в шёпоте удаются ему отчётливо и ясно.

Джон кивает - молча и коротко. Должно быть, то, где он обитает в Лондоне, как-то понятно из того, каким пригородным поездом он поедет утром, а это, наверное, можно вычислить по будильнику, или степени собранности вещей, или ещё чему-то в нём самом или вокруг. Это сейчас неважно. Тревожно от другого: во всём происходящем, от снежка и до кресла, и во всём увиденном, от тонкого силуэта в окне и до линии ключиц в вырезе рубашки Шерлока - есть что-то неуловимо неправильное. Джон не понимает, что именно, но уже чувствует, как цепенеет время, как повисает, растягиваясь, секунда - где-то здесь лежит точка потери равновесия. За ней может начаться скольжение, которое будет неостановимо.

Куда?..

Шерлок долго не отводит напряжённого, лишающего способности мыслить взгляда. Но, к счастью, на столе лежит то, на что невозможно не взглянуть хотя бы мельком. "Запасной комплект?" - спрашивал про костяные руки Фил. "Как можно это держать в спальне!" - закатывала глаза Бетти. Шерлок, чуть повернув голову, рассматривает кости без слов.

А потом приподнимает тяжёлый учебник и достаёт из-под него обрезки того жёсткого шнура, которым они скреплены, и маленькое ручное сверло.

- Привёз в мешке россыпью, - констатирует он. Шёпотом, но от этого не менее веско. - А увезёшь в сборе. Необычный способ коротать новогодние вечера.

- Спецзадание, - просто объясняет Джон. Он бы и улыбнулся, и восхитился - но всё ещё не может понять, что с Шерлоком настораживающе не так. - И мой допуск к зачёту.

Чтобы уж совсем честно - не только допуск, но и помощь университетскому музею анатомии. Впрочем, вряд ли Шерлоку такое интересно.

- Ты так хорош или так плох? - чуть сощуривает он глаза.

- Правильный вопрос: лучше я всех или хуже.

Мальчишка внезапно выпрямляется в кресле, и кажется, что в его зрачках в ответ на эти слова что-то вспыхивает.

- Я бы сказал: вероятнее второе, - бросает он, хмуря брови, и отворачивается. - Соображаешь-то ты по-прежнему неважно.

На шее у него родинка - ровно в том месте, где торопливо пульсирует жилка. "Какого чёрта?" - думает Джон, не очень хорошо понимая, о нём или о себе.

- Шерлок? - спрашивает он вполголоса. - Что происходит? Ты за этим пришёл: сказать мне, что я по-прежнему неважно соображаю?

Тот выбирается из кресла.

- Я пришёл, потому что не смог не прийти. - Шёпот звучит обвиняюще. - Потому что ты приезжаешь раз в полгода, пишешь мне редко и печально... - "Ты же не пишешь мне вообще!" - рвётся с языка, но едва ли для Шерлока это может что-нибудь значить. - ...а когда приезжаешь, уходишь к Филу и Бет, и вообще неделями бродишь... да где только не бродишь! А я... - Шерлок запинается и нервно облизывает губы. Его глаза заливают Джона тем самым неотступным и тяжёлым, чему тот не знает названия и что необъяснимым образом заставляет его вспомнить самый отчаянный из своих сексуальных экспериментов. - Я должен тебе сказать, раз сам ты не понимаешь. Ты же мой. Как дом... или как город. Как всегда был и всегда будешь.

Он стоит совсем близко и шепчет так отрывисто, словно открывает тайну или накладывает заклятие. О боже, нет. В полнейшей растерянности Джон забывает любые слова. Нет. Нет...

- Мой, - впечатывает Шерлок, и склоняется к его губам. Заклятие должно быть скреплено.

Можно успеть отшатнуться, но Джон почему-то не отшатывается.

А потом становится поздно. Губы встречаются в полном соответствии с вышептанным - так, словно и созданы лишь для того, чтобы встречаться. Шерлок целует, едва касаясь и не дыша - осторожно, нежно, как будто боится испугать; Джон не отвечает ему, слишком потрясённый - нужно пережить, выдержать чувство узнавания тех губ, которые всегда искал и после которых невозможны другие. Пожалуйста, нет, это же Шерлок, отчаянно кричит что-то внутри - но эта мысль не отрезвляет нисколько. Джона бросает в жар. По сравнению с тем, как пылает Шерлок, это просто ничто. Джон чувствует его дрожь, крупную дрожь сдерживаемого возбуждения, и всем телом недвусмысленно на неё отзывается; его жизнь стремительно рассыпается на куски и тут же выстраивается заново - во что-то гораздо более правильное и совершенно ужасающее.

Шерлок отрывается от его рта, чтобы сделать вдох. Но только один. Новый поцелуй начинается с укуса - мальчишка распаляется, пробивая чужую сдержанность, и целует всё смелее и беззастенчивее, и когда Джон начинает отвечать по-настоящему, оба в два счёта оказываются на полу. Джон перекатывается на спину; Шерлок льнёт к нему всем телом и седлает его бедра без колебаний, он сам расстёгивает на себе рубашку и вздрагивает в ответ на каждое прикосновение к обнажённой коже.
Неуправляемое удовольствие.
Нестерпимое.
Невозможное.

- Джон!!! - Когда тот прерывает очередной лихорадочный поцелуй и садится на полу, выстраивая про себя бранную конструкцию на семь этажей вверх и девять - вниз, и крепко прижимая мальчишку к себе, чтобы нейтрализовать руки - в глазах у Шерлока настоящее отчаяние. - Нет, ты не можешь... Ты просто не можешь... Это, чёрт возьми, нечестно!

Джон молча качает головой. Шерлок отводит глаза и шепчет умоляюще:

- Джон, пожалуйста!.. Ты же знаешь, что это не прихоть и не шалость! Я не хочу и дальше спать с фантазиями о тебе. Пусть хоть что-нибудь будет... настоящим!

Да кто же против?
Джон выпускает его из рук и отодвигается, переводя дыхание.

- Кажется, я люблю тебя, - говорит он, и это получается так опьяняюще нетрудно, что хочется немедленно повторить. - Я люблю тебя чёрт знает с каких пор. Если хочешь, собирай вещи, и поедем в Лондон вместе... Только не спеши. Пожалуйста, не спеши. Давай соблюдать хоть какую-то постепенность.

Шерлок поднимает глаза. Губы у него чуть припухшие, и когда он едва заметно усмехается одним уголком рта, в них хочется впиться.

- Какого чёрта, Джон? Ты всерьёз собираешься жить со мной в одной квартире и соблюдать постепенность?

- Ну, - улыбается тот, - я же не сказал, что это будет просто. Но, думаю, мы сможем. Или, во всяком случае, попытаемся.